Англичане и их соседи - Часть 2

Представляю, как в провинциальной, полной лишений Италии тех лет приключения, разворачивающиеся по воле Аппелиуса в таинственных и далеких краях, вызывали в душах читателей приятную лихорадку экзотизма.

Для сотен таких, как я, итальянцев этот нагрудный значок стал первым гостем из враждебного мира англичан, превосходящих по антипатии к нам даже американцев, с которыми нас объединяло слишком многое, несмотря на войну, и даже выходцев из СССР, бесконечно далеких и по сути незнакомых. Англичан, предстающих на агитационных плакатах в смешных мискообразных шлемах, окрещенных Муссолини с пренебрежением народцем «пятиразового питания», чтобы не напоминать лишний раз, сколько приемов пищи могли себе позволить мы в те годы.

Я вспоминаю еще одну вещь: полное издевки удовлетворение, сопровождающее отмену карточной системы после освобождения. Мы, проигравшие войну и практически развалившие государство 8 сентября, сразу же смогли питаться без ограничений, в то время как англичане, победители этой войны, продолжали получать пайки по годовым карточкам до середины пятидесятых годов. Мы, радостный народ, противопоставляли себя им - народу унылому. Уже тогда мы почти смешивали понятия серьезности и печали.

Только после войны началось настоящее открытие Великобритании в бурном смешении ощущений и фрагментарных новостей: литература, одна из прекраснейших в Европе, способная производить кардинальные инновации жанров (а также стилей); великая живопись, включая прерафаэлитов, которые до такой степени были очарованы итальянским Кватроченто, что задумали воссоздать его; прикладное искусство, ткани стиля модерн, Рескин с его «Камнями Венеции»; Черчилль, рисующий акварели на берегах озера, как пятьдесят лет спустя будет делать наследник трона Чарльз. Добавить сюда открытие чувства юмора, способного затрагивать сферы более утонченные, нежели пищеварительная и половая.

Язык обогатился неологизмами, столь присущими нашему периоду: например, смог, ставший синонимом загрязнения среды, а ранее означавший лишь удушливую смесь дыма и тумана (smoke + fog = smog), смесь, подписавшую приговор каминам. А потом - Конан Дойл и Агата Кристи; города-спутники (поселки городского типа); новая психиатрия; «В Темзу возвратились стаи лососей»; первые в Европе случаи городского хулиганства (Teddy boys)-, великие театральные актрисы и неподражаемый Гамлет в исполнении Лоуренса Оливье (в дуэте с Джин Симмонс); запрещенные для дам клубы; твидовые пиджаки с заплатками на локтях на местах дырок; прогулки по вересковым пустошам, где в легкой дымке невзначай обнаруживался труп прекрасной незнакомки; тусклые лампочки; выглаженные простыни...

Величайший английский композитор, Георг Фридрих Гендель, оказавшийся немцем; Виндзорская династия, английское название, но данное замку такими же, как Гендель, немцами королевской крови; отопление временными порциями, со скупым звуком пролетающих в счетчике монет; грешная слабость розги при порке нерадивых учеников; пьяные, в субботний вечер блюющие над сточной канавой; абсурдная настойчивость в желании измерить по-своему все расстояния и объемы, как будто никогда не изобреталась десятичная метрическая система; нелепое деление фунта стерлингов, пока Европа (наконец-то!) не заставила разложить его на сто одинаковых монеток, теперь по праву названных центами...

Ну, и раз уж пошел такой разговор, как забыть безумную манию левостороннего движения; необъяснимое отвращение к такому предмету общественной и частной необходимости, как биде; битлов и свингующий Лондон; не только несуществующую, но и невообразимую кулинарию; гордый отказ от перехода на общепринятое в другой части Европы время; неукротимый и почти дикий нрав под прикрытием лоска формы; весть «Буря над проливом: континент изолирован»; самую ненадежную железнодорожную сеть; главные положения «конституционного права», записанные в Великой хартии вольностей еще в 1215 году; три-четыре ключевых слова: самоконтроль (self-control), честная игра (fair play), неприкосновенность частной жизни (privacy), юмор (humor). А затем - толерантность, сдержанность, общество хороших манер (social cvilization), которые так часто забываются живущими ниже 46-й параллели; и прежде всего - свобода эксцентрических индивидов, неистовых, избавленных даже от тирании идеологии: Адам Смит, Иеремия Бентам, Герберт Спенсер, Джон Локк, Джон Стюарт Милль, Чарлз Дарвин.

Все это и многое другое с течением лет создало в голове у каждого из нас своеобразное лоскутное одеяло из сотен различных кусочков, где отдельно взятая вещь одновременно является и главным составляющим и неким оттенком фона.

Каков же оттенок у фона этого острова и его необъятной столицы? Мне кажется, что это - то место, где чувствуется пульс мировой жизни; место великое, несмотря на утрату прежнего блеска и богатства, населенное людьми, которых непросто полюбить, но которые способны на коллективное отношение, почти всегда близкое к восхищению, где таинственным образом смешались величие и подлость, нетерпимость и толерантность, грусть и юмор.

В этой книге собраны несколько историй о Лондоне, глубоко и полно воссоздающих облик некоторых его районов. В разнообразной исторической последовательности упоминаются места, события и действующие лица. Все вместе они не только стремятся сложиться в единый портрет удивительного города, но и могут послужить неплохим противоядием в отношении главного убийцы современного путешественника: скептицизма.

Вещи и пейзажи теряют свою ценность без участия памяти или фантазии смотрящего. Об этом, конечно, знал Джакомо Леопарди. В своих записных книжках «Зибальдоне» 30 ноября 1828 года он выражает следующую мысль, которую я уже цитировал в книге о Нью-Йорке, но с удовольствием приведу еще раз, благодаря ее поразительной емкости:

«Для человека чувствительного и впечатлительного, который, подобно мне, прожил большую часть своих дней, ощущая поток времени и фантазируя, мир и предметы в каком-то смысле двоятся. Глаза его видят некую башню, загородные поля, уши слышат удары колокола, но одновременно с помощью воображения он видит иную башню и слышит иной звук. В этом другом качестве вещей и заключена вся их красота и великолепие».

Увиденное мало значит без участия памяти и фантазии, а еще меньше ценится эпоха, в течение которой кажущиеся различия постепенно стираются.

Эти первые страницы претендуют на роль возможного введения и призваны способствовать открытию - среди камней, стекол и призраков Лондона - некой возможности воспоминания или восхищения. Кроме того, они пытаются дать стимул к воссозданию ретроспективы мест и героев, спасающихся от угрожающей мимолетности настоящего.